numquid lex nostra iudicat hominem nisi audierit ab ipso prius et cognoverit quid faciat (John, 7; 51).
Три безликие фигуры
Ханц Вольф, травник
Барбара Греф (упоминается)
Палач
Секретарь
Эльза Швагель (упоминается)
Толпа (незримо присутствует)
Смиренное свидетельство Барбары Греф перед Высоким судом и Всеблагим Господом в том, что
Я, подательница сего, в девятый день месяца августа года от Рождества Христова 1354 имела беседу с травником Ханцем Вольфом. Проходя мимо него по полю, я услышала, как он просит меня дать ему яблоко из тех, что я несла в корзине, и я дала, побуждаемая христианским милосердием. Он же не отошел от меня, а стал вести разговор о том, что я бедна, а моя единственная родственница, дочь сестры моего покойного отца, удачно вышла замуж и теперь наслаждается земными благами. После Ханц Вольф стал мне говорить, что, если бы муж моей родственницы умер, оставив ей все свое состояние, и моя родственница умерла, оставив по завещанию все, что имела, мне, я бы стала богата.
Он говорил долго и проникновенно, так что я, и сама не знаю, как, согласилась с его словами, что это было бы хорошо. Тогда Ханц Вольф спросил у меня, что бы я могла отдать, чтобы так все и случилось, и я, в каком-то ослеплении, сказала, что отдала бы все, что бы ни попросили у меня. Ханц Вольф на это сказал, что он может устроить все так, что и муж моей родственницы отпишет ей все, забыв про свою родню, и моя родственница отпишет все мне, забыв о детях своих, и что оба они умрут, и никто не увидит в том ничего подозрительного. Тогда я спросила, чего он желает за это. Ханц Вольф сказал тогда, что за это я должна буду дать ему денег из будущего наследства, сколько он запросит, и отдать ему детей моей сестры, не спрашивая, для каких целей и что с ними сталось. И я на это согласилась.
Ханц Вольф тогда велел мне клясться моей душою, что я не нарушу договора, а если нарушу, он придет ко мне и заберет мою жизнь, а душу погубит. Я поклялась ему душою.
В пятнадцатый день того же месяца того же года я от соседки узнала, что муж моей родственницы упал на охоте с седла, и шея его сломалась, а все деньги стали принадлежать моей родственнице, и все его родственники оттого в страшном гневе и горе. Я испугалась, потому что увидела, что все страшно и исполняется, и стала молиться, прося Господа простить меня и смиловаться над моей родственницей и мною, и тогда Ханц Вольф явился мне не во плоти, а как бы дым, призрак, и стал мне грозить, что убьет меня, а душу мою отдаст своему господину Дьяволу, которому он служит. Я испугалась еще больше и молиться перестала вовсе, ни ко сну, ни на рассвете, ни перед пищей.
А через еще день родственница моя слегла будто бы с нервной горячкой, и теперь жизнь ее уходит, а виновна в том я и Ханц Вольф, за что и прошу меня простить Господа Всеблагого и Высокий суд матери-церкви нашей, на чью милость теперь и уповаю и вручаю жизнь свою и душу ей и Высокому суду.
Готова повторить все написанное и сказанное секретарю Высокого суда снова и снова и засвидетельствовать пред Господом каждое слово, которое есть истинная правда.
— Я понимаю так…
Голос тихий и задумчивый, глубокий капюшон приглушает его еще больше, но под каменными сводами, где пока нет никого, кроме них троих, он звучит почти оглушительно.
— Я понимаю так, что речь п-пойдет о смерти адвоката Вернера?
— При условии, что в этих местах в последний раз умирали, упав с лошади на охоте, в прошлом веке — да.
Фигура слева колыхнулась в тяжком вздохе, поменяв местами сложенные друг на друге ладони.
— Мы можем отложить допрос на час-другой, чтобы ты мог отдохнуть с дороги, брат.
— На том с-свете отдохну.
— Ну, как знаешь… Сейчас принесут все бумаги, и изучишь дело в подробностях. Когда мы прибыли, нам тоже не удалось найти время для отдыха, сразу же приступили к допросу свидетельницы.
Второй вздох прозвучал уже не столько тяжко, сколько недовольно.
— Как же свидетельницы, если она прямая соучастница?
— Брат, она пришла к нам добровольно. Если бы не ее признание, никому и в голову не пришло бы, что здесь замешано колдовство. И после того, как ей позволили вернуться домой, ни разу не бывало, чтобы ей было велено явиться на допрос, и она это проигнорировала. Барбара Греф раскаявшаяся душа, и разве следует напоминать тебе, брат, что нам более, чем кому-либо, следует быть осмотрительнее в решениях?
— Не заводись. Я лишь не могу п-понять, к чему вы посылали за мной, если все и так ясно?
До этой минуты молчавшая фигура справа кашлянула с сомнением и оправила рукав, будто не зная, куда деть руки.
— Ясно-то оно ясно, да не ясно. Если б дело было лишь в том, чтобы просто вынести приговор преступнику, когда есть преступление, есть жертва и свидетель — тогда мы обошлись бы и вдвоем. Бывало и сложнее.
— Но?..
— Но здесь есть еще и неизвестный соучастник. Или нервы свидетеля. Или, на основе этих нервов, излишнее рвение все того же свидетеля… Да где же секретарь?
— Т-ты сам-то не нервничай, брат… Ну, хорошо, допустим, соучастник. А проблема в чем?
— Проблема в том, что это неизвестно… Хорошо, протокол потом посмотришь, а пока расскажу сам. Барбара Греф утверждает, что после последнего допроса к ней у церкви подошла женщина и велела ей опровергнуть свои показания. Якобы обещала превратить ее жизнь в ад, если она не отречется от своих слов, а если отречется, обещала наградить. Вот так.